Олег Даль

"Олег Даль обладает сильной ин­дивидуальностью. У него есть свой стиль и в чем-то неизменная манера исполнения. Его герои всегда лично­сти незаурядные. Им от природы дано много: живой ум, тонкость чувств, впечатлительность, природ­ное чувство юмора. Даль играет их с внешним и внутренним изяществом и, что не менее важно, точным чув­ством меры. В любых, даже самых рискованных ситуациях его герой сохраняет непринужденность и оста­ется самим собой. Он всегда чуть-чуть отстранен и потому не боится смешных положений".

Читаем статью, опубликованную в 1972 году:

"Не так давно шла на экранах «Ста­рая, старая сказка». Было в этой ленте удивительное сочетание фан­тазии и реальности. Невыдуманная противоречивость жизни и непре­ложность нравственного закона сказ­ки, где хорошее равно счастливому, а дурное — несчастливому, где ге­рой никогда никого не оставит без помощи и никогда не ошибется, именно благодаря своей наивности. Героя в жизни — грустного куколь­ника — ив сказке — веселого солда­та — играл один и тот же актер — Олег Даль.

Все удавалось неунывающему сметливому солдату — обмануть хит­рую Бабу-Ягу, раздобыть много де­нег, получить волшебное огниво (что всегда выручит в трудную минуту), добиться руки прекрасной принцес­сы. А бродячему кукольнику уда­лось только сочинить эту красивую сказку, где даже горе красочно, бедность живописна, а достигнутое счастье вечно. Это в сказке каприз­ная и богатая принцесса полюбила бедного солдата и побежала за ним, ломая каблучки и теряя туфельки, на край света. А в жизни добрая и бедная дочь трактирщика оказалась трезво расчетливой и отказалась от своей любви к бродячему куколь­нику. Он свернул свою волшебную ширму, уложил кукол в чемодан и ушел один. Впереди у него — труд­ный одинокий путь. Судьба трактир­ной судомойки уготована его воз­любленной. В жизни чудес нет.

Два персонажа «Старой, старой сказки» — сказочный и реальный — взятые вместе, как бы подчеркнуто иллюстрируют сложный душевный строй всех героев Олега Даля. С одной стороны, их неумение при­спосабливаться к действительной жизни, неумение брать от нее то, что она может дать, и томительная, и ноющая жажда того, чего нет, а может, и не бывает на земле, а с другой, их неиссякаемый оптимизм, искрящийся юмор, направленный не столько против других, сколько про­тив самого себя.

Вместе с дурашливой, а на самом деле серьезной песенкой Булата Окуджавы: «Капли датского короля пейте, кавалеры!», появился на эк­ране Женя Колышкин. Именно в ро­ли этого незадачливого гвардейского минометчика из картины «Женя, Же­нечка и «Катюша», прожившего на наших глазах много и смешных, и серьезных, и трагических минут, ки­нозрители заметили и полюбили артиста Даля. Его герой покорил нас своей удивительной душевной чисто­той, острым чувством справедливо­сти и долга, беспечным равноду­шием к славе и простодушным лу­кавством.

Не в меру застенчивый, не в меру ранимый и удивительно штатский, он оказался таким неприспособлен­ным к суровым будням войны, что всякий раз попадал впросак. С ним случалось то, что ни с кем другим никогда не могло случиться. ... правда была похожа на ложь. Его поступки не подчинялись простой логике здравого смысла.

Даль играл вчерашнего мальчишку, наивного и озорного, которого война вырвала из уютного мира книг и школьных проказ. Его голова была напичкана авантюрными романами, его книж­ные и школьные представления при­ходили в столкновение с прозой жизни, и он как будто никак не же­лал ее принять, поверить, что «на войне ведь и вправду стреляют».

Герой Даля явно не доиграл свое в детстве, а теперь даже такое про­заическое занятие, как мытье стола, превращал в увлекательную игру. В грубоватой медсестре Женечке Земляникиной ему чудилась пре­красная дама. И в ответ на ее пре­небрежение к неловкому юнцу он мысленно читал ей надменные отпо­веди: «Да, да, сударыня, я позабыл о вашем существовании, едва вы скрылись за пеленой дождя...»

Его органическая потребность вы­соко мыслить и чувствовать, над которой он и сам потом чуть-чуть подсмеивался, заставляла его и по­ступать соответственно — быть, на­пример, галантным кавалером даже во время спешной переброски воин­ских частей. Он кидался вон из строя, чтобы помочь даме (той же Женечке Земляникиной) спуститься с подножки автомашины, и плюхался в грязь. ...

Высокие представления Жени Колышкина о жизни и ее шершавые будни представали здесь в безна­дежном противоречии. И в какой-то момент начинало уже казаться, что очарование героя — это очарование никому не нужной духовности и бес­полезной интеллектуальности. Он не мог употребить их в дело и не мог отшвырнуть прочь. Он должен был насмешничать над собой, чтобы не изойти жалостью, умничать, чтобы не думать, и улыбаться, чтобы не плакать.

Через самые абсурдные злоклю­чения Жени Колышкина, то попадаю­щего по ошибке в землянку немцев, то учиняющего на передовой во время атаки шумный скандал из рев­ности, актер проносил мысль: герой нигде не поступается своим духов­ным максимализмом, каким бы ни было смешным и нелепым его пове­дение. И эта нравственная победа над обстоятельствами приносила не­ожиданные плоды. Не случайно в сердцах даже грубоватых людей на­чинали звучать неведомые им доселе тонкие струны. Высокий настрой Же­ни Колышкина уже не смешил их, не раздражал, а находил свой отклик и у разбитной Жени Земляникиной, и у прижимистого Захара, и у трус­ливого службиста гвардии лейте­нанта.

Даль играл своего героя с легкой и непринужденной импровизационностью, что расцвечивает образ множеством маленьких, но бесцен­ных находок и черточек, и которая столь характерна для актера «Со­временника», где он совсем еще недавно делал свои первые шаги на театральных подмостках.

Здесь Даль учился искать в образах остроту мысли, свойственную современному человеку, умение делать как бы про­зрачным его духовный мир, взятый во всей своей сложности. Одинаково правдивы и достоверны были и его Васька Пепел в «На дне», и наш мо­лодой современник из польской пьесы «Вкус черешни».

В каждой роли Даль ищет совре­менную идею, ради которой герой должен сегодня существовать на сцене или на экране. И пусть его стрелок-радист Соболевский в «Хронике пикирующего бомбарди­ровщика» так же, как и Женя Колышкин, живет в годы войны, актер награждает его сегодняшним миро­ощущением. Его ироничность и не­принужденность, нелюбовь к гром­кому слову, кажущаяся беззабот­ность и озорство, так же как и в Колышкине, поначалу вовсе и не предполагают способности к подви­гу. Но артист находит целый ряд моментов, когда шумный, легкомыс­ленный остряк становится очень серьезным и дает нам понять: есть вещи, к которым нельзя относиться бездумно. Из остроумно-ироничес­ких речей проступают вполне серь­езные мысли и чувства.

Соболевский взрослее Колышкина. Тот был откровенно слаб, почти демонстративно инфантилен. Он не умел прятать слабостей и плохо за­щищался. Ему сродни были герои молодой литературы пятидесятых годов, эти почти дети, бунтовавшие против трезвого и мещанского благоразумия, рвавшие на себе ру­башки и рубившие полированную мебель саблей. Соболевский при­надлежит к иному поколению, кор­ректно-ироническому, которое уже потеряло охоту к шумному выясне­нию отношений. Они острят, подтру­нивают, разыгрывают друг друга. Хохочут на пустенькой «Тетке Чарлея», увлеченно сражаются в «мор­ской бой». Но за всем этим чувст­вуется непрерывный процесс твор­ческого мышления, внутренняя сво­бода личности, осознавшей свое достоинство.

Женя Соболевский много ост­рит — у Даля это не острословие, а обычная манера держаться. Не­много ироничный юмор — для него наиболее удобная форма общения с людьми. Его герою свойственно иронической манерой защищаться от откровенных разговоров, от бес­церемонности посторонних.

Трудно поверить, что глубоко штатскому художнику Соболевскому совсем не страшно в маленьком самолете «Петляков-2» отправляться навстречу немецким истребителям. Но в такие минуты его ироническая шутка и помогает сохранять спокой­ствие. Уже на борту самолета он лихо исполняет перед пожилым тех­ником Кузьмичем — единственным зрителем — разудалые куплеты, со­чиненные о самом себе...

И в этой картине, и у этого героя Даля тоже явь резко расходится с мечтами. В тревожных военных буд­нях живет у Соболевского память о мирной жизни. Почти неправдопо­добны, сказочно хороши эти канув­шие в былое образы юности. Свер­кающая белизна дворца. Улыбаю­щееся лицо девушки, ведущей его по залам. Мимо строгих скульптур, мимо полотен в тяжелых рамах. И он, восхищенный, перед ними с кистью и красками. Эти короткие ослепительные воспоминания, эта нестерпимая духовная потребность в идеальном и рождает ощущение постоянной готовности героя к под­вигу.

Задача, которую приходится ре­шать Соболевскому вместе со всем своим экипажем, очень локальна — надо обнаружить базу немецких истребителей. Однако для этого требуется не только смелость, но и раскованное творческое воображе­ние. Он будет не только летать, но и думать, мучительно думать и рас­считывать, где же спрятаны «фоккеры». А после очередного опасно­го полета, устало опускаясь из люка на землю, обычным спокойным го­лосом полуделовито, полушутя при­мется отчитывать Кузьмича и тут же, очень напоминая Колышкина из кар­тины «Женя, Женечка и «Катюша», кинется играть в футбол пустой кон­сервной банкой.

Этот герой Даля тоже будет от­стаивать право на свой особый ро­мантический мир, в котором поведе­ние человека не определяется логи­кой повседневной утилитарности и будничного прагматизма. У его Со­болевского, как у Колышкина, будет та же тоска по несбывшемуся. Но несбывшееся здесь — не увлека­тельные приключения, а неосущест­вленное в самом человеке, его внутренние потенции.

Олег Даль обладает сильной ин­дивидуальностью. У него есть свой стиль и в чем-то неизменная манера исполнения. Его герои всегда лично­сти незаурядные. Им от природы дано много: живой ум, тонкость чувств, впечатлительность, природ­ное чувство юмора. Даль играет их с внешним и внутренним изяществом и, что не менее важно, точным чув­ством меры. В любых, даже самых рискованных ситуациях его герой сохраняет непринужденность и оста­ется самим собой. Он всегда чуть-чуть отстранен и потому не боится смешных положений.

Когда Колышкин является с посылкой в немецкий штаб и садится за новогодний стол или сказочный солдат сражается с Бабой-Ягой, его герой всегда оцени­вает ситуацию со стороны и ирони­зирует над ней.

Герои Даля одновременно и очень жизненно точные, и в чем-то сказоч­ные. Не фантастические, нет, а ска­зочные — в духе Андерсена или Шварца. Может быть, сочетанием наивности с умным светлым юмо­ром, лирики с иронией. В них рас­крывается поэзия, живущая среди обычных людей в реальном мире и их постоянная готовность воспринять сказочное чудо.

Как человека и как аллегорию воспринимает зритель его шекспи­ровского шута в «Короле Лире». Это — самый сложный образ, соз­данный актером. В нем нет традици­онности: шутовство здесь не форма юмора. Выбирая актера на роль, ре­жиссер Г. Козинцев как-то сказал: «Олег Даль — именно такой шут, ка­кого я представлял: у него лицо мальчика из Освенцима».

На нем нет колпака с бубенцами. Он не язвителен, а скорее грустен и по-юношески лиричен. Его улыбка походит на гримасу скорби, а ве­селье пропитано горечью. Живой и острый ум шута направлен не столь­ко на то, чтобы рассеивать печаль­ные мысли короля, забавлять его, сколько постигнуть хаос жизни. Во­площается шекспировская мысль: только дурак в век всеобщего безу­мия станет выявлять истинный смысл событий и пытаться комментировать поступки людей.

Шут общается главным образом с королем. Не по долгу службы. А потому, что в глупо опрометчивом поступке Лира, раздавшего свое государство по кускам, он увидел истинно человеческую слабость, до­верчивость, а не звериную хитрость. Увидел залог возрождения челове­ческой личности.

Когда король становится нищим изгнанником, когда начинает дога­дываться о том, в чем долго будет бояться признаться даже себе, шут станет разговаривать с ним как с рав­ным. Словно только теперь он под­нял до себя этого когда-то самого сильного человека в государстве.

Круг общения шута ограничен. Но человек, познавший вопиющие исти­ны, все равно не может молчать. И шут поет. Его песни построены как речитативы без инструментального сопровождения. Он как-то незамет­но переходит от речи к пению. А иногда он поет шепотом.

Лир умирает. Наказаны его злые дочери. К власти приходят новые люди. И шут умолкает. В финале он долго-долго играет на дудочке. Он смотрит. Он ждет. Его роль оконче­на пока.

Паясничая, шут все время сохра­няет какую-то загадочность, какую- то тайну, которую нельзя разгадать, но которую хочется разгадывать. В этом странная притягательность образа.

Даль никогда не выкладывает в роли все до конца. Всегда оставляет что-то за кадром. Дает зрителю воз­можность подумать, поразмышлять. И еще. Зритель всегда открывает в его персонажах что-то от самого себя. И потому никогда не остается равнодушным.

Современность — вот то слово, которое, пожалуй, точнее всего оп­ределяет особенность актерского дарования Олега Даля. Современ­ность не только в отборе вырази­тельных средств, хотя и тут о нем можно говорить как о вполне совре­менном актере тонкой и нервной духовности, а в другом, более глу­боком качестве. Его герои совре­менны в каждом своем душевном движении, понятны и близки нам каждым своим поступком. Кого бы ни играл Даль — гвардейского мино­метчика Женю Колышкина, дошед­шего по дорогам войны до самого рейхстага, или летчика-радиста Со­болевского, героически погибшего в неравном воздушном бою, солда­та и бродячего кукольника из сказки или печального шута — в каждой роли артист отыскивает волнующий нас современный мотив. Его герои, когда бы они ни жили, нужны сегод­няшнему зрителю" (Клюевская, 1972).

(Клюевская К. Олег Даль // Актеры советского кино. Вып. 8. Л.: Искусство, 1972).